После появления афиши к спектаклю «Паразиты» в Драмтеатре написала: «…мужская рука, якобы удерживающая девушку от падения, а на самом деле только причиняющая боль, — отпусти и она повиснет на женских косах (мама? бабушка? женщины рода скрыты и выведены за кадр), — это сильно». Уже тогда не сомневалась, что предстоящую премьеру, какой бы она не была, вытянет художник, точнее, художница — Екатерина Малинина. Не ошиблась.
Сидя на жёстком стуле в сценической коробке (спектакль поставлен именно так), перед началом разглядывала декорацию — рамку-парапет, облицованную темным камнем, напоминающую прямоугольник бассейна без воды, но слишком мрачного, чтобы быть таковым. Рабочих версий было две: передо мной фундамент дома на той стадии, когда стоит укладывать перекрытия и приступить к возведению стен, — и тогда трагизм спектакля мог быть символически выражен как раз в вечном откладывании момента строительства дома, откладывании до тех пор, покуда не разрушится фундамент; либо гранитный парапет — часть мемориального комплекса, в центре которого рано или поздно должны быть помещены каменные скрижали с именами погибших.
Нет, я не ошиблась, — и то и другое было в представленной после истории двух молодых пар. Фридерика (Дарья Омельченко) и Петрик (Антон Антонов) — молодая семья, в которой каждый борется за право считаться ребенком, с возложением ответственности за свою жизнь на другого, борется — в прямом смысле — пара утопает в насилии физическом и психологическом, побои здесь сменяются клубными вечеринками, где танцы - только еще один способ сделать больно переломанным костям. Пара, в которой каждый готов с остервенением драться за возможность не взрослеть. И случайная беременность Фридерики становится невыносимым испытанием — будущий ребенок и есть те стены дома, которые необходимо возводить, причины для откладывания на потом закончились, но фундамент уже в трещинах, любви уже нет, одно лишь насилие.
Бетси (Светлана Задвинская) и Ринго (Александр Горяинов) — для их истории декорация, скорее, приобретает кладбищенскую мрачность. Ринго, прикованный к инвалидному креслу после автомобильной аварии, превративший свое жилище в семейный склеп, сам, тем не менее, занимать почетное место в центре мемориала не торопится, преимущественно, со стороны, наблюдая, какой священный ужас наводит ритуальная атрибутика и вид открытой могилы на всякого входящего в дом. Извращенное удовольствие, будто он — единственный, кто знает, — внутри рамки — Смерть, и насмехается с высоты гранитного бортика над теми, кто по незнанию проваливается, трепыхается в черной яме. Идиоты. Смертные идиоты.
Действительно, жизнь в спектакле оборачивается хождением по парапету, по краю могилы, куда персонажи ступают с самого начала, выйдя в луче прожектора из-за спин — света, выставленного таким образом, что невозможно разглядеть лица, — одни только силуэты (с развитием сюжета такой свет хорошо зарифмуется с рассказом о слепящих автомобильных фарах). Такой момент прихода в мир, момент рождения. Рождения сразу на край могилы. И тут надо замечать — Ринго приходит, уже неся с собой раскладной стул, впоследствии, заменящий инвалидное кресло. Рождается, в сам момент рождения предполагая свою немощность и роль жертвы. Мотивы фатализма.
Спектакль уходит, сознательно уводится из плоскости человеческих взаимоотношений, из горизонтальной, приземленной плоскости людской возни. Когда можешь наблюдать со стороны перемещения персонажей относительно раскрытого портала в небытие, перестаешь вслушиваться в слова, фразы, монологи, — всё это превращается в неясный, но до оскомины осточертевший и вгоняющий в невыносимую скуку, гул жалоб, стенаний, обиженного нытья. Может, так нас слышит Бог?
Вот Фридерика извивается на дне, будто участвует в съемках арт-хаусного фильма, и любая попытка вытягивания за парапет превращает её в рыбу, вытащенную из воды, тупо таращущую свои круглые глазки и разевающую рот, будто способна дышать воздухом, - и как-то не жаль её, терпящую издевательства, истязаемую Петриком, уже знаешь — не способна жить иначе, не способна жить вне аквариума, не способна жить. С рождения мертва и упивается своей мертвецкой красотой. Не человек, натюрморт. Ни единого сомнения в финальном возвращении к своему мучителю, откуда же взяться состраданию?
А вот Петрик… Молодой человек поначалу кружащий вдоль гранитного бортика, изображая попытки вытащить жену из могилы, протянуть руку, освободить из плена суицидных мыслей, а по сути только играющего роль спасителя (спасителя, смертельно уставшего от сизифова труда), что особенно заметно, когда актер прерывается для выполнения обычных, не «киношных», дел - роль ролью, а домашнее животное кормить надо. Очень скоро и Петрик окунется в черный провал: сначала стремительно проносясь от края к краю, будто большая скорость позволит лететь над поверхностью, над бездной, — этакая игра со смертью, жажда адреналина, в кульминационный момент он будет распластан на дне, закидываемый мешками мусора, будто комьями земли.
Каждый из четверки, сознательно или нет, но подчиняет свое существование мемориалу в центре, посвящает себя смерти, выстраивает свою жизнь вдоль гранитного парапета. Страх и одновременное преклонение перед неизбежностью небытия — движущая сила, энергетическое ядро спектакля. От ощущения, осознания этого выворачивает. Нет, не сама конечность жизни страшит - дети не знают смерти, героев спектакля ужасает мысль об отсутствии справедливости. Смерть — лишь как Абсолют несправедливости, железобетонное доказательство, неоспоримое утверждение.
Человек нуждается в знании справедливости. Мировые религии выстроены на потребности человека в справедливости, как природного явления, как основы мироздания, как физического закона. Что есть Бог — как не гарант высшей справедливости? И всё же какая-то часть нас знает, что это миф, природа не обладает справедливостью как атрибутом, и смерть тому подтверждение. Вечная трагедия человеческой души.
У героев спектакля Бога нет. Но нуждаются, как все. И, в общем, всё же понятно: когда наказание уже свершилось, то уж лучше бы быть и преступлению, - в положении осужденного это, может, ничего и не изменит, но торжество свершившейся справедливости будет приятным бонусом. Зная о том, что приговорены всем человечеством к высшей мере, грешим, старательно заслуживаем смерть, кто как может.
К героям спектакля, в силу различных обстоятельств, смерть подошла слишком близко, уже под ногами, слишком мало времени, чтобы оправдать её приход. И они будто соревнуются в собственной гадкости, порочности, никчемности, гнилости, спеша, чудовищно спеша «заслужить» казнь, уже шагая по «зеленой миле». Действие на сцене обращается чемпионатом по личностной мерзости, каждый старается показать себя большим ублюдком: эта травит своего неродившегося ребенка, этот — домашний тиран, тот — обращается с бомжом как с приблудной собакой, мучая и заставляя лизать руки за объедки.
Особенно невыносимо приходится Фридерике — беременна. То состояние, когда время играет против нее, потому что, как бы ни сопротивлялась, но настигает осознание, что ребенок внутри — подарок, поощрение. Уровень несправедливости зашкаливает: той, которой почти удалось стать эталоном дряни, почти-почти удалось подвести под свою кошмарную жизнь разумное оправдание, достается джек-пот. «Бинго!». И она торопится, закономерно, что именно Фридерика покончит жизнь самоубийством.
Но, кажется, соревнование в моральном уродстве выглядит таковым только для стороннего наблюдателя, находясь внутри, герои воображают, что сражаются за право быть самым страдающим, самым обиженным, самым достойным жалости и сострадания. Только вот на какую-никакую жалость изначально способна лишь Бетси, но её слишком мало на всех, и те капли жалости, как материнское молоко, уже вытянул Ринго, больше ничего нет, не осталось, пуста, но большие детишки-уродцы продолжают вгрызаться в кровавые соски. Да и как удержаться, не включиться в борьбу за жалость, когда сама Бетси ежедневно принуждаема дефилировать по серому граниту, однако, держа осанку и ослепительно улыбаясь?
Люди не хотят быть счастливыми. Люди жаждут справедливости. А разница велика — счастье самодостаточно, справедливость — почти всегда правота одного за счет неправоты остальных. Счастье не нуждается ни в ком, справедливость несет в себе ожидание боли другого. В «Паразитах» концентрация желания причинить боль такова, что было б оно сметаной, ложка б стояла.
Несколько особняком — персонаж Вячеслава Радионова Мульчер — старик, по вине которого стал инвалидом Ринго. Для него мемориальный парапет в центре - ровно то, чем он и является на самом деле, - декорация к спектаклю. И уверена, что это не промахи артиста, — всё он понимает, понимает и сознает много больше других, но Вячеслав Радионов точно играет время. В его персонаже явственно чувствуется значительный, непереносимо долгий временной отрезок, — годы одиночества, десятилетия хождения по краю могилы, и, как неизбежное следствие, — привычка.
Вячеслав Радионов предельно точно играет привычку быть наполовину мертвым. Его Мульчер ни на мгновение не задумывается перед тем, как переступить парапет, потому что столько раз уже это проделывал и каждый раз выбирался наружу, что, кажется, сильно удивится, когда однажды застрянет навсегда. Его положение, положение старика, когда за долгую жизнь успел уже так нагрешить, что самому противно, а возмездия в виде смерти всё нет, — напротив, с каждым новым днем всё более выявляет несправедливость мироустройства. Вполне логичным выглядит постоянное имение при себе сильнодействующих лекарств, смертельных даже в небольших дозах, — Мульчер слишком опытный игрок со смертью, а потому воображающий себя достойным заполучить козырные карты. Самообман.
В «Паразитах» есть очень тонкий момент: помимо гранитной рамки-парапета присутствует и еще одна «декорация» — заменяющий задник зеркальный экран. По ходу спектакля на экран выводятся видеоролики с «мыслями» персонажей и в реальном времени запись с видеокамер на сцене. То есть функционал экрана понятен, свое назначение он оправдывает. Но, замечая, какую бессконечно значимую роль играет в представленной истории «черный квадрат», узнавая в нем то один символ, то другой, по инерции, начинаешь ожидать и от зеркального задника той же многозначности, той же включенности в действо. Могло ли быть иначе? — разглядела в гигантском щите, почти примыкающем нижним краем к гранитному парапету, крышку гроба, которая неминуемо должна была захлопнуться в финале. Законы жанра, висящее ружье.
И сколь бессконечно точным было отсутствие такого финала. Ещё раз ткнули носом в давно знаемое — смерть не подчинена законам жанра, непредсказуема и несправедлива. Не ружье, никому ничего не должна.
Я не помню, когда именно, но вдруг перестала следить за сюжетом, сцены сменялись одна другой, персонажи раз за разом набрасывались друг на друга, чтобы сожрать, загрызть, оторвать кусок мяса побольше, но, наверное, это было, когда в очередной раз низко опустилась висящая над сценой камера, с любопытством разглядывающая тела, извивающиеся в черном бассейне, — тогда перестала воспринимать артистов как живых людей, они вдруг обратились паразитами. Настоящими, примитивными паразитами — глистами, аскаридами, бычьими цепнями, помещенными на предметное стекло микроскопа. Наверное, дело в пластике, в кажущихся бессмысленными движениях тел…
Когда же некое подобие монолога произносил из центра «могилы» Ринго, лучи света в темноте непостижимым образом позволили увидеть в отражении экрана-задника часть квадратной коробки-бассейна, заполненного разноцветными — преимущественно черными, синими, желтыми, — мешками с мусором. В отражении высветившийся участок вначале формой походил на человеческий мозг — мозг, составленный из мусора, а после, с опусканием границы тени, превратился в земной шар с синими участками океанов и желтыми пятнами материков, но всё из того же мусора.
И оказалось, что все мы, люди, — только паразиты, присосавшиеся к этому миру, и живем себе в кишечнике Вселенной, мерзкие и никчемные. А все наши боли, страдания, стремления, желания, интересны только, может, какому-нибудь божественному ученому-паразиторогу, время от времени заглядывающему в микроскоп, чтобы детально изучить механизм нашего размножения. И наконец, изобрести лекарство от нас.
Начала с того, что ожидала многого от художницы спектакля и не ошиблась. И всё же ошиблась, ошиблась в том, что имею право чего-то ожидать.
Rimlyanka
20.04.2018г.
